А вот первые две главы моей книги (той, самой, о которой упоминал в топе "филоосфия")
Пролог. Гнев Тора.

Ветер грозный грозы вертит,
Тучи гонит, сучья ломит,
Парус пеной поливает,
Вола волн волнуя.
Молот Тор свой Мьёлльнир мечет;
Молим кончить молний сечу.

Обычно тихий, залив Брейнанфьорд бушевал. Волна вздымалась за волной, и каждая последующая была выше предыдущей. Все они – и высокие, и низкие – с шумом разбивались о прибрежные валуны, кроша немногие оставленные рыбками шлюпки; там же, где не было валунов, волны катились на берег, смывая и унося за собой в море всё, до чего добирались. Они уже давно разнесли в щепки доки, и только одна свая ещё стояла.
Сильный, невиданный уже лет десять ветер срывал соломенные крыши, валил деревья, сбивал с ног смельчаков, отважившихся посмотреть, что с лодками, уносил кур и других птиц у хозяев, что поскупились на хороший хлев; и гнал на посёлок чёрные рваные тучи. Сам по себе ветер был бы вовсе не так плох, и такого урона посёлку эта буря бы не нанесла, если бы не сильнейший ливень с градом. Он не только побил все посевы, но и, начатый Тором будто бы специально в наказание людям как раз в тот момент, когда они оказались беззащитны перед силами воды – когда их дома остались без крыш – сильно попортил домашнюю утварь. Почти сплошная стена воды накрыла поселение.
Если раньше некоторые сорвиголовы ещё шли к морю, то теперь уже никто не сомневался, что от лодок остались только щепки. А если кто и сомневался, то не выходил на улицу: пусть дом и без крыши, лучше быть там – хотя бы ветер и косо падающие капли и градины не достанут.
Но несколько тщательно укрытых драккаров и дом их обладателя, высокий и длинный, казалось, были неуязвимы для бури: ни ветер, ни ливень с градом не причинили им вреда. Дом был построен из крепких дубовых брёвен, добротно проконопаченных. За слоем брёвен стоял слой досок, окна были маленькими и немногочисленными, так что в доме было тепло даже зимой, что было очень важно при местном климате. Топили здесь по чёрному, но с хитростью: над дыркой в потолке на восьми столбах возвышался квадрат из крепко сколоченных досок, мешавший дождевой воде затоплять единственный этаж; впрочем, сейчас он не помог – ветер сорвал его. Крыша у этого дома, в отличие от большинства местных зданий, была не соломенной, наваленной на балки, а деревянной. И, как и стены, крыша тоже была двухслойной: сначала слой дуба, а затем – сосны. Этот дом принадлежал самому богатому и прославленному местному хавдингу и ярлу – Бьярну Свирепому.
Бьярн Свирепый был берсерком. Он был высок ростом и очень силён, и ещё никто не выходил победителем из битвы с ним. У него были длинные чёрные волосы, постоянно спутанные, и такая же борода до пояса, за что его иногда называли не Свирепым, а Косматым. Почти всё своё богатство он добыл в походах, ни один из которых ещё не закончился неудачей для него. У него даже было своё капище невдалеке от леса. Он пограбил уже многие посёлки на западном берегу, ходил на юг, и даже на рыжих гномов; теперь он наконец собрался разгромить ненавистный ему монастырь святого Эрхейра. Очень долго Бьярн не решался напасть на него потому, что нападение на этот монастырь было последним походом его отца: разграбив монастырь, он был уже у кораблей нагнан воинами графа фон Крайнца, сюзерена монастыря, и убит. Долго копил Бьярн богатства и силы, долго лелеял он жажду мести, и вот теперь он был силён, как никогда: у него было пять прекрасно снаряжённых драккаров и множество преданных воинов – и местных бондов, и молодых родственников, и других, почти чужих людей. Вся его дружина была вооружена лучшим оружием, какое только можно найти на Греерах. Теперь он был готов к походу и не боялся воинов фон Крайнца. Он ждал только хорошей, пригодной для плавания погоды и попутного ветра.
Драккары и дружина были готовы уже две недели назад, но всё это время дул противный ветер. Конечно, можно было идти на вёслах, но Бьярн вовсе не хотел, чтобы его воины прибыли к материку усталыми и измотанными несколькодневной греблей: как-никак, им предстояло сразиться с воинами фон Крайнца, да и сам старый рыцарь ещё не слишком ослабел. Но вот сегодня ветер переменился… и принёс бурю. Бьярн был очень зол и чуть не сломал идолы Тора и Ньёрда, но вовремя опомнился и принёс им жертвы. Во время бури он сидел у себя рядом с очагом в компании двух старших сыновей и наиболее близких дружинников. Все распивали брагу, изредка поглядывая в окошко – не появился ли жрец.
– Да, разошлась сегодня погода, – сказал Грим Дырявый Щит, старейший товарищ Бьярна во всех его походах.
– И как только вышел этот Хельги в такое ненастье, – продолжил он, – выходил тут у нас один до него. Не старик, как он, а молодой – и всё же и его понесло ветром… Ума не приложу, как он там идёт…
– Надо думать, Тор хранит своего служителя, – сказал старший племянник Бьярна, мастер рун, сын мастера рун их рода.
В этот самый момент дверь распахнулась и в комнату буквально ввалился высокий старик с посохом в руке. В его седых волосах ещё виднелись редкие рыжие волоски, а в его поведении и привычках угадывалась былая мощь. Это и был Хельги, бывший сильный воин и грозный викинг, а ныне жрец Тора со странным прозвищем Камень в Сапоге. Откуда пошло это прозвище – точно известно не было, так как сам Хельги на эту тему не распространялся. Но, как всегда в подобных случаях, у народа было своё объяснение, причём на этот раз довольно-таки правдоподобное.
Как говорили, прозвище происходило от одного очень позорного для Хельги случая из его жизни. Этот случай рассказывали так: «Жил некто по имени Хельги. Его отцом был Ацур Красный, сын Хьяргана брата Раги, внук Свена Кожаные Штаны и т. д. и т. п., а матерью его была Халльгред, дочь (список имён предков Халльгред по мужской линии).
Поступил этот Хельги на службу к некому ярлу Олафу Прекрасноволосому, сыну… Случилось однажды Олафу пойти в викингский поход. В походе этом он напал на своего старого врага, Свена Лысого, знаменитого викинга. У Олафа было много войска, и среди его воинов были…, но и Свен привёл с собой могучую армию, и сражались за него среди прочих….
И была большая битва, и полегли в ней… В один момент оказался Олаф без дружинников, окружённый врагами, и стал звать стоявшего в одиночестве на соседнем корабле Хельги, чтобы тот прыгнул к нему и помог ему. На это Хельги ответил:
--– В моём сапоге острый камень, и прыгать я не могу».
В конце концов Олаф победил, но Хельги был опозорен и изгнан из дружины. Так объясняло происхождение прозвища народная молва.
Но если это и было, то было давно, а сейчас Хельги ввалился в дверь и объявил своим зычным голосом, ранее нередко перекрывавшим шум сражения, но теперь ослабевшим вместе со своим хозяином:
– Тор принял жертву.
Бьярн оторвал помутневший взор от своего прекрасного позолоченного рога с брагой и взглянул на Хельги.
– Торрр, – спросил Бьярн, растянув «р» богатырской отрыжкой, – то есть… Тьфу, Хельги, а какая завтра будет погода, а?
– Сегодня Тор гневался, но мы умилостивили его, и завтра будет ясно. Ветер он, с помощью Ньёрда, ниспошлет тот, какой и надобен для похода – восточный.
– Какой, говоришь, ветер?
– Ярл, я уже отвечал: восточный.
– А-а-а, ну тогда всё хорошо, – сказал хавдинг, снова уткнувшись в рог с брагой. Примерно через минуту он оторвался и добавил:
– Но учти, что и если завтра ветра не будет, я твоего Тора на мелкие кусочки порублю (он имел ввиду, что разрушит идол Тора).
– Хельги седому на слово не верит
Тор топора твердошлемный.
Владыке ратной гадюки
Дело его не приспело, – ответил висой Хельги.
Это был достойный ответ, и Бьярн одарил Хельги своим рогом.
  
Наутро буря кончилась. Собственно говоря, кончилась она ещё ночью, но замечать это жители посёлка стали только уже задолго после рассвета – как раз к этому времени они и проснулись, ведь почти всю ночь им пришлось провести без сна. Едва проснувшись, они будили своих домочадцев и все вместе отправлялись собирать сено, утварь, остатки лодок, порванные сети, умерших и лежавших без сознания родных и всё остальное, что было унесено бурей.
А тем временем в доме ярла все уже встали. Встал и он сам, и, едва продрав глаза, пошёл на улицу – смотреть на погоду. Там его согрело солнце и освежил его хмельную голову сильный, но, конечно, не такой, как вчера, восточный ветер. Осознав, что предсказание Хельги сбылось, он принёс жертвы Ньёрду и Тору в благодарность за ниспослание нужной погоды, а также ещё одну жертву Тору и одну Тюру, взывая к ним как к богам войны и умоляя их сделать готовившийся поход удачным. Вернувшись же из капища, он первым делом разыскал и щедро одарил Хельги, и только исполнив эти обязанности ярла, приказал готовить корабли и оружие и созывать бондов: поход начинался.

Часть I. Северные земли.
Глава I. Монастырь святого Эрхейра.
Монастырь святого Эрхейра – один из двух монастырей в Северных Землях. Не имеет ни большой стратегической, ни большой политической роли.

Брат Треерхем сидел у себя в келье и молился. Его колени безошибочно отмеряли время, и он всегда чувствовал, сколько он простоял, коленопреклонённый; сейчас, когда место тупой боли заняла онемелость, он знал, что стоял уже более часа. Но несмотря на эти неприятные ощущения, брат Треерхем мог молиться хоть целые сутки: для него это было не в тягость, а в радость. Причём во время молитвы он иногда останавливался, поднимал глаза на распятие – у него в келье было простое деревянное распятие – и начинал, как он их называл для себя самого, разговоры с Богом. Во время этих разговоров он просто задавал вопросы или просил совета, и тотчас в его уме зарождался ответ или решение.
Его келья была небольшой и довольно-таки тёмной – в ней было всего одно окно. Ещё там стояла кровать, не мягкая и не жёсткая (в монастыре не было роскоши, но и самобичевание не поощрялось), простой стол с открытой книгой, стул, ящик для книг и пергаментов и алтарь с распятием. Книга, лежавшая на столе, была открыта на той странице уже с неделю; этой книгой была летопись, ведение которой было обязанностью брата Треерхема. Как нетрудно догадаться, к этой обязанности он относился весьма халатно. В ящике же лежали сочинения святых отцов, взятые Треерхемом в библиотеке. Ему тяжело давались эти книги, но он считал их чтение и понимание их смысла очень важным делом и читал с большим вниманием. Ещё больше понимание усложнялось тем, до какой степени были зачитаны некоторые из книг: иные фразы не могли разобрать даже старые монахи, уже десятилетиями переписывавшие священные книги и знавшие некоторые буквально наизусть.
Помимо всего перечисленного, в углу висел прибитый к стене лист (стены монастыря были каменными, и гвозди пришлось вбить в известь, соединявшую блоки). Такой лист висел в каждой келье – это было собрание правил, принятых в монастыре. По своей сути это были заповеди, только с указанными наказаниями: от двух часов работы в огороде или библиотеке за празднословие до изгнания за пролитие крови на территории монастыря. Единственным, чью кровь можно было проливать местному монаху или послушнику, был он сам: как-никак, а случайно порезаться или содрать кожу может каждый. Именно из-за этого запрета всё мясо для братии готовилось за пределами монастыря. Про убийство в этом листке ничего не говорилось: само собой разумелось, что убийца изгонялся из священной обители и предавался светским властям, то есть сюзерену монастыря и прилежащих земель графу фон Крайнцу. Правда, на наказание за убийство было одно ограничение: в случае, если монах убивал, защищая свою жизнь, его изгоняли или не изгоняли по тому, пролил он кровь или нет. То есть, если защищавшийся убил противника с кровопролитием: мечом или топором, его изгоняли; в случае же, если он защищался дубиной или арбалетом, он оставался ненаказуем. На самом деле, при ударе дубиной крови иногда проливается не меньше, чем при ударе мечом, а арбалетный болт, случается, проходит сквозь свою мишень. Но чтобы дать монахам хоть какие-то средства к самообороне, одновременно не давая развиться гордыне и ярости – меч был оружием надменных рыцарей, а топором дрались яростные викинги – такие случаи не принимались в расчёт. Лук был запрещён, так как для того, чтобы научиться хорошо стрелять из него, требовалось потратить очень долгое время, а в монастыре нужно было заниматься не изучением оружия или боевых искусств, а духовным самосовершенствованием.
Из-за этих запретов арсенал в монастыре, расположенном рядом с родиной викингов – Греерскими островами, состоял из многочисленных и довольно разнообразных дубинок и арбалетов, а одним из видов послушания было содержание всего этого оружия в боевой готовности.
Вообще же в монастыре было семь обязанностей (по числу дней недели, числу архангелов, числу ангельских чинов и по многим другим не менее существенным причинам, в частности по хозяйственной необходимости): богослужение, работа в огороде, уход за скотом, писание летописи, работа в библиотеке, уборка помещений и монастырской территории, в которую также входила служба в монастырском гербарии, и сохранение оружия в боевой готовности. Первая обязанность была общей – служить были обязаны все монахи, но она совсем не обременяла, так как церквей у монастыря имелось всего две: одна внутренняя и одна внешняя, а монахов было довольно много.
В огороде работали многие монахи – как-никак, в пост животную пищу не употребляли, а дней поста в году было больше, чем обычных дней. Соответственно, монахов-скотоводов было много меньше, и выхаживали они в основном животных, необходимых для работы в поле. Писание летописи вели немногие: зачем нужно двадцать описаний одного и того же?, но многие отправляли послушание в библиотеке. Причин этому было множество: например, то, что вообще-то монастырь мог кормиться за счёт местных крестьян, а грамотных монахов не мог заменить никто, или что состояние книг в условиях местного климата ухудшалось очень быстро. Кроме того, работы в библиотеке было невпроворот – одна перепись книг каллиграфическим почерком отнимала немало времени, но эти книги нужно ещё было сортировать, следить за их выдачей другим монахам, некоторые – особенно старые – переводить на более современный язык, а также исправлять ошибки других переводчиков и просто описки, которых допускалось невероятное количество. Уборкой, хотя она и включала в себя множество самых разнообразных задач – от мытья полов до ухода за лошадьми и выращивания целебных трав в монастырском гербарии – было занято довольно мало монахов. Причин этому несколько: уборка сама по себе была далеко не тщательной, лошадей было совсем немного, монастырский гербарий был почти ни на что не годен, так как в холодном местном климате выращивать редкие травы не получалось, и настоятели в стародавние времена сократили размеры гербария до таких смешных размеров, что обычно там трудилось не более одного старого монаха-гербалиста, одного молодого монаха – его ученика, и одного послушника. Сохранение же оружия в боевой готовности было самым лёгким и бесполезным занятием, и потому занятых в арсенале было не больше, чем летописцев, а свободного времени они имели много больше. Это свободное время «дубиноносцы», как их называли монахи, или «дубины», как их называли крестьяне, тратили на молитвы, приготовление пищи, и, так как пища была простой и готовилась очень легко, на тренировку самих себя и других сильных иноков «благородному искусству обращения с дубиной», как они говорили в насмешку над такими же словами рыцарей о мечах. Разумеется, настоятели были не очень довольны таким времяпровождением, особенно если учесть, что запрещение тратить время не тренировку было той самой причиной, по которой был запрещён лук. Говоря об обязанностях, нужно сказать, что каждый монах помимо общей имел лишь одну обязанность, определявшуюся ещё когда он был послушником и неизменную до конца жизни; заниматься же другими делами он мог, но только получив соответствующее наказание.
Когда Треерхем был послушником, его наставники долго спорили, куда его определять – в арсенал или на летопись. Никакую другую работу он не смог бы исполнять хорошо: он был слишком ленив. Те, кто говорил, что его место – в арсенале, упирали в основном на его рост (он был выше среднего) а также на его более раннее воспитание. Их противники же говорили, что Треерхем: во-первых, не слишком силён; во-вторых, не способен ни к какому физическому труду и, в-третьих, много размышляет и молится, а предаваться мыслям и молитвам лучше в одиночестве, которое как раз обеспечивали уединённые кельи летописцев.
Вообще характер у брата Треерхема был довольно странный: он был во-первых, что не странно, религиозен, а во-вторых, что странно, одновременно трудолюбив и ленив. В чём была его лень, уже известно; но о трудолюбии ещё не было сказано ничего. Он много трудился умственно – любил размышлять на самые разные темы, много читал и потому почти в каждом разговоре ему было что сказать; кроме того, иногда он, используя монастырские хронологии, принимался проводить какие-нибудь расчёты, к примеру, сколько стоил собор или какую часть дохода их сюзерен получает от монастыря. У него вообще иногда случались приступы трудолюбия, когда он ускоренными темпами писал летопись, или помогал другим монахам, или занимался чем-нибудь ещё – например, в таком настроении он частенько вырезал что-нибудь из дерева. Но подобные приступы у брата Треерхема бывали крайне редки.
Он обладал довольно обширными познаниями в математике и знал, помимо родного и латыни, ещё три языка: викингский (по большому счёту это был просто немного изменённый язык его родины – герцогства Шварцбахского), язык графства Орманьяк и, опять же как незначительное изменение, но на этот раз орманьякского языка, сакслэндский язык; конечно, не тот сакслэндский, на котором говорили простые крестьяне, а тот, который был принят в высших сферах, находившихся под сильном влиянием династии Д’Орманьяков. Кроме того, он неплохо разбирался в теории сельского хозяйства, как и все летописцы, наделённые хотя бы зачатками аналитического мышления: писали в основном об урожаях, болезнях и погоде, поэтому просто немного проанализировав записи можно было легко установить, что увеличивает урожай, а что – вредит ему. К началу повествования брату Треерхему было двадцать три года.
…Так вот, когда брат Треерхем как раз щёлкнул чётками и собрался начать новую молитву, он услышал стук в дверь и громкий и бодрый голос, сказавший:
– Фратер! Тут тебя старый Альбейн зовёт. Кончай работу над рукописью, которую ты – побился бы об заклад, да нельзя – и не начинал сегодня писать, и следуй за мной.
– Это кто? – устало спросил брат Треерхем, с трудом вставая с колен, хотя он уже прекрасно знал ответ на свой вопрос. Только один человек в монастыре называл настоятеля «стариком», «старым Альбейном», «папашей» и другими не менее фамильярными прозвищами; только один человек в монастыре называл других монахов «фратер»; только один человек в монастыре позволял себе так весло, бодро и громко разговаривать в стенах святой обители.
– Хотя можешь не отвечать, я уже знаю, кто ты, – продолжил уже вставший и подвешивающий чётки к поясу брат Треерхем, – ты – брат Хелльбор.
Тут дверь резко распахнулась и брат Треерхем увидел самого брата Хелльбора. Он был высоким, крепко сложенным, светловолосым и довольно загорелым – как нетрудно было догадаться, он был одним из оружейников. Хель, как его называли близкие и не очень близкие друзья, был доброго и весёлого нрава. Он был не глуп и не умён, но неизменно остроумен; кроме того, он был очень изобретателен на всякие шутки и розыгрыши, за которые постоянно получал наказания. Некоторые говорили (а брат Треерхем даже подсчитал, но говорить не стал), что брат Хелльбор больше работал в огороде, чем брат Треерхем над своей летописью. Брату Хелльбору было не место в тихом монастыре. Его отправили туда когда ему было всего три года потому, что его родители не могли прокормить шестерых детей. Уже много раз велись разговоры об его изгнании за бесконечное празднословие и подчас довольно вредные шуточки, но пока он ограничивался дополнительными часами работы.
Улыбаясь, он обратился к брату Треерхему:
– Что ты так копаешься, а? Не бойся ты, не съест тебя папаша!
– Да я вот чётки подвязываю…
– Что же ты так долго? Дай я тебе помогу!
И он самым бесцеремонным образом выхватил чётки у Треерхема и быстро прикрепил их сам. Без подобных поступков, полностью противоречивших монастырским нравам, этот эксцентрик не мог прожить и дня и все к этому привыкли. Поэтому то, что брат Треерхем не простил бы другому, он прощал Хелю.
Наконец чётки были подвязаны и они вышли. Путь до настоятеля им был неблизкий. Дело в том, что устроен монастырь святого Эрхейра был крайне сложно: он пережил уже много перестроек, каждая из которых навешивала новые кельи, башенки, коридоры, галереи на и без того непросто устроенную начальную постройку. Если порыться в архивах этого монастыря, то при должном внимании можно найти информацию о более чем пятидесяти перестройках, не считая мелкие ремонты, но четыре из них сильно выделяются на фоне остальных.
Первой перестройкой некоторые старые и умудрённые опытом библиотекари считают само основание монастыря – постройку, а точнее, выкапывание новых келий рядом с кельей самого святого Эрхейра. Основания для такого взгляда, конечно же, имеются: взять хотя бы то, что в изначальном, первом коридоре были проделаны боковые проходы, что, естественно, сопровождалось изменением, то есть перестройкой, стен коридора. Но по традиционному и имеющему большее число приверженцев, в том числе многих учёных монахов, весьма авторитетных в области истории монастыря святого Эрхейра, первой крупной перестройкой надо считать постройку деревянного дома над холмом, в котором размещались первые кельи. Следующей крупной перестройкой все единогласно признают замену деревянного строения на каменное и значительное увеличение числа подземных келий. Третьей было увеличение здания раза в два, и, наконец, четвёртой принято считать очень основательный ремонт попорченных временем подземных келий и вообще изменение холма до такой степени, что он стал восприниматься всеми просто как часть наземного здания. Келья же брата Треерхема находилась в конце монастыря, противоположном келье настоятеля.
Около получаса потратили брат Треерхем с братом Хелльбором на дорогу к настоятелю, много раз поднявшись и спустившись по лестницам, которых в монастыре было столько, что при разумной экономии их хватило бы на небольшой городок. За эти полчаса неугомонный Бор – другое прозвище брата Хелльбора – рассказал брату Треерхему последние новости из монастырской жизни и кое-что о своих приключениях за стенами святой обители. У дверей настоятеля Хелльбор оставил своего брата во Христе и отправился к себе в арсенал – у него было ещё много работы.
Оставшись один, Треерхем не спешил стучать в дверь и входить к отцу настоятелю. Хелльбор не просто так сказал ему, что папаша, мол, тебя не съест; брат Треерхем подозревал, что настоятель опять будет упрекать его в лени и угрожать перевести в огород, «где не поленишься», и, как всегда, не переведёт: настоятель хорошо относился к брату Треерхему и почти уважал его за обширные познания и примерное благочестие. Помявшись с минуту, монах перекрестился, быстренько прочитал молитву и постучал в дверь. Услышав знакомое: «Войди, сын мой», он открыл дверь и вошёл.
Настоятель сидел за столом. Он был среднего роста, несколько полноватым, уже лысеющим и беловолосым. Не седым, а именно беловолосым: его волосы были белыми с самого рождения. Из-за этих-то его белых волос Хелльбор и многие другие монахи называли настоятеля Альбейном; но это было не более чем прозвище – своё настоящее имя знал только сам отец настоятель, да ещё тот, кто крестил его – если он, конечно, ещё был жив. В том, что имя настоятеля никому не было известно, не было ничего удивительного – многие люди не желали открывать своих имён по самым разным причинам: от обета или веры в колдовство до просто нелюбви к своему имени.
– Вы звали меня, отец мой? – спросил брат Треерхем.
– Да, сын мой. Около часа назад. Я хотел бы поговорить с тобой о двух вещах; как водится, об одной плохой и об одной хорошей: во-первых, о твоей рукописи (так я и знал, подумал Треерхем), а во-вторых, о твоём благочестии (вот об этом я и не подозревал!).
– Начнём с плохого – с твоей рукописи, – продолжил отец настоятель, – она, по свидетельствам других братьев, почти не ведётся. Сын мой, это правда?
– Да, святой отец, это правда. Но я…
– Я заранее знаю твои оправдания – согласись, я уже слышал их не раз. Ты считаешь, что раз другие тоже ведут летопись, твоя будет не нужна – ты не прав. Что, если другие рукописи сгорят? Что, если случится, что другой летописец ошибётся? Тогда потребуется твоя рукопись, не так ли? Так что, сын мой, работай над своей хроникой побольше!
Как настоятель знал все оправдания брата Треерхема, так и брат Треерхем знал все доводы, которыми пользовался настоятель, чтобы побудить его работать и потому заранее приготовил новое оправдание – у них с настоятелем уже с давних пор этот спор превратился в своего рода игру, в которой в промежуток между встречами нужно было придумать новую мысль на заданную тему. Ленивый монах уже собрался было высказать её, но настоятель ещё не закончил:
– А теперь о благочестии. Ты, брат Треерхем, безусловно, один из самых благочестивых и верующих монахов в нашем монастыре; честно говоря, никаких нарушений наших запретов, а также подверженности одному из Семи Смертных грехов, кроме лени, у тебя нет – или не было замечено. За твоё примерное благочестие и веру я хотел бы наградить тебя.
Брат Треерхем, вытаращив глаза, уставился на настоятеля. Всё его лицо выражало высочайшую степень изумления.
– Да, сын мой, ты не ослышался. Именно наградить.
Заметив, что лицо брата Треерхема из изумлённого сделалось гневным, настоятель поспешил продолжить:
– Я вполне понимаю твоё возмущение – оно совершенно справедливо. За веру действительно не нужно никакой награды. Но ты не даёшь мне договорить, не так ли? Награда эта на самом деле – не награда, а стимул, – вновь приметив готовую сорваться с уст брата Треерхема яростную отповедь, он махнул на него рукой два раза, приказывая не перебивать, – причём стимул не тебе, а другим. Среди нашей братии… эх, сын мой, буду с тобой откровенен; хотя это тебе не ново и ты об этом уже знаешь, да? … А, да скажу, чего уж там: среди нашей братии есть немало людей, пришедших в монастырь лишь для того, чтобы было что есть и где спать – не правда ли? – и им-то и нужен этот стимул. Конечно, они не станут больше верить – о нет! – но они хотя бы станут вести себя более благочестиво. А там, буде пожелает Господь, придёт и вера.
– Ну что ж, – ответил Треерхем, – раз этот дар не мне, я его беру.
– Отлично.
– Теперь смотри, – продолжил настоятель, положив на стол мешочек, – здесь два подарка; выбери себе любой.
И он развязал мешочек. Там оказались замечательные позолоченные гномьи заводные часы и массивное золотое распятие, одну сторону которого украшало прекрасное по качеству исполнения изображение Христа, а другая была щедро осыпана рубинами, своей круглой формой чем-то напоминавшие капельки крови. Стоимость этих даров была примерно одинаковой и превышала десять Абеллов.
Ни секунды не колеблясь, Треерхем ответил:
– Я выбираю часы, отец мой.
– Почему, если не секрет? – спросил удивлённый настоятель.
– Что ж… Обе вещи стоят примерно по десять Абеллов, но деньги мне в монастыре не нужны, так что стоимость не имеет значения. А раз не имеет значения стоимость, важна польза. Начну с часов. Песочные часы, которыми я мог бы пользоваться вместо этих, плохи по известной причине – песок быстро кончается; солнечными можно пользоваться лишь тогда, когда небо ясно, да и вообще их система не очень удобна. Следовательно, механические часы – вещь полезная.
– А крест? – продолжал он, – Безусловно, крест – это символ нашей святой веры, и если он богато украшен, то это добрый знак – христианство распространено и широко известно. Такой крест мог бы носить епископ на пасхальной службе. Но мне, отец мой, хватит и деревянного. Мне не нужна роскошь – в монастыре она, повторюсь, ни к чему.
– Сын мой, ты сделал правильный выбор. Будь на твоём месте один из тех ханжей, про которых я недавно говорил, они взяли бы распятие, решив, что поразили меня своим благочестием, не правда ли?
После этих слов настоятель с трудом поднялся – как уже было сказано, он был полноват, и, корме того, страдал ревматизмом – и сказал:
– Теперь, когда ты наконец выбрал себе награду, тебе пора идти назад – работать над рукописью. Пойдём, я тебя провожу – не до кельи, конечно, а где-то половину дороги.
Да, монастырь был очень большим и хорошо готовым к обороне. И на этот раз настоятель выбрал путь, проходивший по стенам монастыря. Высокие стены были под стать крепостным – да они и были крепостными. Монастырь святого Эрхейра, как и многие другие монастыри, расположенные на самой окраине христианского мира, был самой настоящей крепостью. Но даже это не спасло его – лет двадцать тому назад на монастырь напали викинги, разграбили и разорили его, но у своих драккаров были настигнуты воинами графа фон Крайнца и разбиты. Большую часть отбитого имущества сюзерен вернул монастырю, но кое-что, разумеется, оставил себе. Как известно, в Северных землях всё сначала разогревают, а потом делают, так что восстановили монастырь совсем недавно, а разрушенную до самого основания внешнюю церковь Вознесения Господня достроили всего год назад. Зато какой она была теперь! Если монастырь всё-таки стал выглядеть похуже, даже несмотря на реконструкцию, то церкви разрушение с последующим восстановлением явно пошло на пользу. Теперь это был почти собор – и по размерам, и по своим эстетическим достоинствам. Было даже удивительно, как в этой Богом забытой провинции выстроили настоящее архитектурное чудо. С высоты монастырских стен она была подобна человеку, лежащему на спине: неф был его сомкнутыми ногами, трансепты – раскинутыми руками, хор – туловищем, а сама капелла – головой; из самого же сердца храма в небеса устремлялся шпиль, построенный в основном благодаря огромным стараниям настоятеля.
Как раз когда отец настоятель с братом Треерхемом проходили мимо бойницы, из которой церковь была видна лучше всего, папаша Альбейн спросил:
– Хорошая церковь, не правда ли, сын мой?
Треерхем в это время как раз смотрел на свои новые часы. Он не ожидал вопроса, и, услышав его, резко оторвал взгляд от подарка и ответил:
– Да, отец мой, церковь просто прекрасна.
– А ты помнишь, – продолжал свои вопросы настоятель, – когда её восстановили и после чего?
– Когда её начинали восстанавливать, я был совсем маленький. Восстанавливать её, – пояснил брат Треерхем, – начали после набега викингов. А закончили строительство примерно год назад – и во многом благодаря тому, что вы, отец настоятель, очень умело вели это дело.
– Да, ты прав, сын мой. Конечно, никоим образом не годиться хвастаться, но без преувеличения можно сказать, что если бы не моё участие, церковь не была бы закончена и через десять лет, а шпиля ей бы и вообще никогда не видать.
Тут он как будто вернулся к какой-то неприятной обязанности из мира своих приятных воспоминаний и сказал:
– Представляешь, как будет тяжело перестраивать её снова?
Брат Треерхем снова сконцентрировался на часах – как-никак, а ни часов, ни подарков у него отродясь не было – и потому ответил, совершенно не задумываясь:
– Да, отец настоятель, это будет очень плохо.
– Согласись, сын мой, будет очень плохо, если викинги нападут опять и снова уничтожат церковь… да и не только церковь.
– Да, отец настоятель, это будет очень плохо.
На пару секунд воцарилось молчание; но вдруг до брата Треерхема дошёл плохо скрытый тайный смысл слов настоятеля, и монах обратился к своему духовному отцу (аббат любил, как он это называл, «говорить краями», что, безусловно, несколько затрудняло понимание его речей, хотя и обостряло внимание часто разговаривавших с ним к подтексту любых высказываний):
– Отец мой, не хотите ли вы сказать, что викинги нападают снова?!
– Именно это я и хочу сказать, сын мой, – ответил Альбейн, как-то осунувшись, – мне стало известно, что они наступают снова – и на этот раз в большем количестве. Как-никак, целых восемь драккаров! Если верить всегда преувеличивающим рыбакам из Штрандвинда. Помнишь ли ты, сын мой, ужасную бурю, случившуюся пару дней назад?
– Да, отец настоятель.
– Так вот, после неё ветер переменился – раньше он был западным, а теперь дует с востока, так? Похоже, что викинги выплыли как раз после бури; то есть здесь они будут примерно дня через полтора – а если не будут грабить никаких деревень по пути сюда, то и того меньше, верно?
– Так это же совсем скоро! – воскликнул брат Треерхем, даже забыв добавить обычное «отец настоятель» или «отец мой».
– Да, сын мой. Мне доложили об их приближении вскоре после того, как я послал за тобой. И я хочу попросить тебя об одном деле.
– Я к вашим услугам, отец настоятель.
– Граф фон Крайнц наш сюзерен, так? Согласись, это значит, что он должен нас защищать. Так вот, я прошу тебя съездить в его замок, доложить о приближении этих разбойников. Ты ведь знаешь дорогу до его замка, не так ли? (Треерхем кивнул) И умеешь ездить на коне, да?
– Вы совершенно правы, отец настоятель. Но…
– Согласись, сын мой, сейчас не время для возражений.
– Конечно, но…
– Сын мой, я не слушаю.
– Но я только хотел спросить, не были ли часы авансом?
– Придёт же такое в голову! Нет, они были именно подарком. А теперь иди. Хотя нет, подожди.
Настоятель сунул руку себе за пазуху и, совершенно неожиданно для брата Треерхема, достал оттуда красное перо.
– Это перо, сын мой, – сказал он, подавая перо брату Треерхему, – ты должен передать графу в знак того, что ты – мой посланец. У него же ты должен получить какое-нибудь оружие и принести мне в знак того, что, кхе, «Сюзерен на подходе». Это одна из глупых феодальных церемоний, – согласись, ведь они довольно глупы? А когда ты ему доложишь, ты должен будешь получить у него оружие и сказать… хотя прости мне мою забывчивость, я ведь уже тебе это говорил, не так ли? Ну, тогда это всё.
Отец настоятель благословил брата Треерхема, и тот уже повернулся было, чтобы идти, но вдруг остановился:
– Отец настоятель, – он улыбнулся вымученной улыбкой, стараясь скрыть свой страх перед викингами, – простите мою дерзость, но вы только что солгали!
– Что? – только и смог спросить оторопевший аббат.
– Когда вы говорили, что проводите меня, вы сказали, что я пойду работать над рукописью.
– А, – ответил настоятель, и его лицо озарилось улыбкой, не вынужденной, как у брата Треерхема, а вполне искренней, будто бы этот, казалось бы, неуместный вопрос глубоко тронул его, – нет, сын мой, я не солгал. Ты действительно пойдёшь работать над рукописью – над рукописью истории нашего монастыря! А теперь, – и тут прелат снова посерьёзнел, – иди, и иди как можно быстрее!
Брат Треерхем только поклонился, быстро и почти неслышно, скорее просто по привычке испросил прощения за дерзость и, повернувшись, быстро пошёл к конюшням. Ещё некоторое время он слышал удаляющийся голос шедшего в противоположном направлении настоятеля:
– Беги, сын мой! А я пока пойду, оповещу остальных; время есть, можно созвать их без лишней суеты. Да поможет тебе Бог!
«Да поможет тебе Бог!» – ещё раз отозвались эхом стены коридора; потом всё замерло и вновь воцарилась тишина.