Не искушай меня без нужды...
Когда-нибудь здесь будет полная квента. Но это не точно.

Пролог
816 год. Тихий городок на окраине Империи погрузился в холодную, прозрачную темноту осеннего вечера. Лунный свет падает на черепичные крыши домов, придавая однообразным приземистым домам провинциальных мещан ореол сдержанного благородства. Но не оценят этого серебряного блеска жители города, рабочий день давно окончен и они уже вернулись к домашним очагам своим -- выполнить долг пред семьями, как выполняли дневным трудом своим долг пред государством. Заперты на засовы двери, опущены ставни. Ничто не нарушит молчания ночи.
Молчание нарушено. Серая фигура отделяется от стены, с которой прежде составляла единое целое, и подошвы сапог грубо шаркают по сухой грязи улицы. Несмотря на бесформенное мешковатое облачение, в ней безошибочно угадывается женщина, притом женщина в положении и, очевидно, уже на исходе срока. Спутанные угольно-черные пряди свисают из-под капюшона, под которым скрывает она своё чумазое, исхудалое, но хранящее следы былой красоты лицо. Выйдя на улицу, женщина машинально пригибается, ожидая в свою сторону потока проклятий и оскорблений, а то, чего доброго, и брошенного вслед камня, но делает она это напрасно: уже давно она не существует для других людей, и вынести это ей сложнее, чем самое тяжкое оскорбление, самые суровые побои. Прелюбодейка, что носит в чреве того, кто не должен был быть зачат. Отверженная.
Она сворачивает в один из десятка одинаковых проулков, после в другой, ещё и ещё. Дома на её пути все неказистей, улицы уже и грязнее. Наконец, она на месте. Солидного вида кирпичный дом, её приют на эту ночь, встречает ее тяжёлой дверью со старинным молотком позеленевшей бронзы на ней. Молоток отлит в форме бараньей головы, и взгляд её пустых глаз заставляет отверженную задрожать, как лист на ветру. В этот момент мучительные предродовые схватки скручивают её тощее тело, она слишком слаба, чтобы закричать, и издает лишь низкий сдавленный вой, подобный вою раненого зверя, падая на крыльцо. Но конец ее долгого кошмара близок -- каков бы он ни был. Стараясь не смотреть в бараньи глаза, она стучится в дверь и спустя несколько секунд на пороге появляется старая хозяйка дома. Её землистого цвета лицо обвисло, во рту осталась лишь пара зубов, горбатая фигура приходится гостье немногим выше пояса, но цепкий, очень неприятный взгляд жёлтых глаз даёт понять, что за жизнь она держится покрепче многих молодых.
-- С чем пожаловала, блудовка? -- так она приветствовала всех приходивших к ней.
Пришедшая объяснялась сбивчиво, очень многословно, но не слова и мольбы её интересовали старуху: дрожащей рукой отверженная протягивала ей кошель со всеми своими сбережениями. Уверенное движение крепкой, узловатой кисти -- и кошель исчез в кармане хозяйки.
-- Хорошо. Входи. Ложись, -- проигнорировав сумбурные слова благодарности, старуха направилась за инструментами своего ремесла. Утром в стенах этого дома раздался пронзительный детский плач.

-- ...А ежели некуды пойти, поди к сыну моему, что харчевню на иной стороне города держит. У него жона померла недавно, он тебя может и возьмёт, -- так напутствовала старуха пациентку.
И вновь шла она в темноте по пыльным улицам, и вновь месяц посеребрил город холодным сиянием своим, но теперь город не молчал. Шепоты гудели за стенами домов, а вслед ей вновь летели проклятия и камни. Отверженная родила отверженного -- ничтожное происшествие по сути своей, но сенсация для этого провинциального городка, мгновенно ставшая всеобщим достоянием, всколыхнув добрых бюргеров в едином чувстве презрительного осуждения против одной персоны, столь сладком для обывателей. Но и для отверженной сладким было презрение их -- лучше уж быть всеобщей грешницей, тем паче что грешницей великой, чем быть ничем. И хоть уже тогда ненавидела она и сломанную жизнь свою, и сына своего, новый крест свой она гордо донесла до самых дверей означенного старухой трактира.
Хозяин -- здоровый рыжеусый детина за тридцать, кровь с молоком и пивной живот, поджидал ее, облокотившись на большой щит с надписью "Трактир <<Пьяный Бык>>", будто служил к надписи иллюстрацией.
-- У-ху-ху, шельмочка наша идёт, выродка за пазухой на корм свиньям несёт, гыык! -- довольный получившейся глагольной рифмой, детина рассмеялся и рыжие усы его поползли вверх. -- Чё, хошь у меня прижиться?
-- Д-да, -- она, несмотря на пережитое ночью, говорила уверенно, хоть и заикалась. Крайняя степень отчаяния сделала её очень решительной.
-- Готовить будешь, стирать, на стол подавать -- могешь? Ладно, х*й с тобой, живи. Жонка-то моя померла недавно, постель согреть некому. -- хозяин бесцеремонно хлопнул гостью по ягодицам, пропуская внутрь. -- Экая тощая! Ну ниче, откормим. Как ублюдка назвала-то? От моей тоже сын остался. Аблием назвал.
-- Марей. В честь прадеда.

__________________
Глава I
-- Марей! А ну сюда!
Крик хозяина. Марей, худой и болезненный семилетний мальчик, ненавидел его. Этот крик всегда означал, что ему надо работать, и что его, скорее всего, будут бить. Стоит ему выйти из своего прибежища -- темного чулана, служившего хранилищем для муки, где он, позабытый на время всеми, коротал в кромешной темноте долгие часы, прислушиваясь к доносящимся из обеденного зала голоса, робко размышляя, как могла бы сложиться его жизнь без всего этого шумного ада, без криков, побоев, битой посуды и истерик матери; если бы он был таким же, как все, с отцом и матерью, семейным домом, а не ублюдком, зачатым от проезжего бродяги; стоит ему выйти -- и неприятностей не избежать. Но если не выйти -- отчим изобьет мать, потом изобьет его, все это будет сопровождаться невыносимыми словами о том, как он, в добродетели своей, дал им незаслуженный приют, кормит их, бесправных и отверженных, со своего стола, сколь многим обязаны они ему. А после мать, оправившись от побоев, придет к Марею в чулан, страшная, бледная, как мертвец, и растрёпанная, как пугало, крепко схватит его за ухо, сядет напротив, в упор приблизив своё лицо к нему и начнет говорить ему злые слова, что лучше бы вовсе не рождаться ему, не висеть на ней вечным напоминанием о позоре её.
-- Да зачем, зачем ты живёшь-то такой на свете! Никому не нужен ты, обуза, крест мой только! Ты сам себе не нужен, болезный, кровью всё харкаешь, ты и работать не сможешь! Кабы не ты, я бы... я... -- и, задыхаясь от бешенства, она волокла его за собой прочь из чулана. Рука у неё белая, тонкая, но сила большая. Так и возила она его по полу, а Аблий, названный братец его, смотрел да со смеху покатывался: больно уж смешно, как заморышем пыль протирали, точно тряпкой. Аблий -- миниатюрная копия своего папаши: краснощёкий, пузатый, громогласный. Он на год с небольшим старше Марея, но сильнее вдвое и считает себя вторым хозяином.
Марей поспешил на зов отчима. Бегает он очень неуклюже, движения скованные, дерганые. На его пути серьезное препятствие -- Аблий поджидает его в дверном проёме. Широко улыбаясь щербатым ртом, он отходит в сторону, будто желает пропустить Марея, ноя поравнявшись с ним, ставит бегущему подножку, и тот кубарем влетает в зал, растягиваясь на полу под смех посетителей.
-- Убери это, -- жирный палец хозяина указывает на осколки разбитой тарелки, лежащие на полу вперемешку с ее содержимым.
Марей послушно заковылял за ведром и тряпкой. Протерев пол, он поднял глаза и встретил неприязненный взгляд крысиных глазок посетителя. Смущённый и растерянный, Марей так и стоял перед ним, нелепый, тощий мальчишка в застиранной одежонке.
-- Чего уставился, ублюдок? -- мужчина, по всей видимости, был уже изрядно пьян, раскрасневшееся лицо его дышало злобой. У него был тяжёлый день, он в очередной раз разругался с женой, его лишили премии за ничтожный проступок, и даже отобедать ему нормально не удалось; злые чувства его достигли критической массы, и хоть на кого-то надо было выплеснуть их, пока они не разорвали его изнутри. -- Шлюхин сын, мать твою я знавал близко... очень близко.
Марей знал, что это правда. Тайна межполовых отношений рано открылась ему. Он знал, что мать водит к себе мужчин, знал и то, что отчим получает за это деньги, и знал, что это ложится дополнительным позором на позор его происхождения. Когда-то он любил свою мать и жалел за тяжкую её долю, потом стал стыдиться её, и, наконец, возненавидел её за ту судьбу, на которую она обрекла его. Он не нашел в себе сил возразить этому человеку и стоял перед ним молча, лишь щёки его налились алым румянцем. Не стыд, но злоба нарастала в душе его.
-- Что, молчишь, подлец? Н-да, что же ты за мужчина, если ответить даже не можешь? Зачем только существуют такие, хч, -- мужчина, распаляясь все более, плюнул в мальчишку -- и переоценил пределы терпения Марея. Ответом стала внезапная, необузданная вспышка ярости, той ярости, на которую способны только дети и животные. Обычно медлительный и слабосильный, он резким движением бросил скомканную тряпку в лицо мужчине, схватился за край стола и перевернул его. Когда люди осознали произошедшее, Марея уже не было в "Пьяном быке".
Он выбежал за пределы города и оставился, упав на колени. Он задыхался, чахоточный кашель сотрясал его лёгкие, глотку сдавливали безмолвные рыдания. Отдышавшись, он поднялся на ноги, осматриваясь вокруг. Был солнечный полдень середины лета, и перед его глазами во всем своем великолепии открылась залитая солнцем бескрайняя золотая нива, где-то вдали резко обрывающаяся в ясно-голубом, без единого облачка, пространстве неба. Жизнь вокруг кипела радостью: и летающие насекомые, и поющие птицы, и торопливо снующие среди колосьев мелкие ящерки -- всё словно сливалось в едином хороводе на празднике лета, и только он, заплаканный, больной, несчастный, был на нём лишним. Марей прошел ещё несколько десятков шагов и, смутно осознав бесцельность своих действий, упал на спину, полностью скрывшись в волнах пшеничного моря.
"Лучше бы не рождаться" -- такова была его последняя мысль перед погружением в тяжёлое забвение дневного сна. Он проснулся вечером, лицо его горело от солнечного ожога, очень хотелось пить. Совершенно опустошенный, он неспешно побрел назад, навстречу неминуемому наказанию.

Девять дней спустя, вечер. Марей вновь сидел в чулане, ощупывая свои уже поджидающие синяки, когда в двери "Пьяного быка" вошёл высокий седобородый старик. Брови его нахмуренны, карие глаза беспокойно бегают по залу, ища что-то, а может, кого-то. И находят.
-- Вот ты где! -- старик свирепым коршуном налетает на мать Марея, протирающую в зале столы. Его длинные, цепкие пальцы с длинными ногтями вцепляются в её плечи, и он начинает неистово трясти её. -- Где он?!
Хозяин прибегает на шум и пытается оторвать незваного гостя от его жертвы, но тот впился в неё мертвой хваткой. Старик оборачивает взгляд на хозяина и следующий вопрос адресует уже ему:
-- Где мой внук, амбал?
Что-то в глазах старика заставляет здоровяка отшатнуться. Некоторое время он соображает что-то про себя, после чего отвечает так просто и тихо, что ни один из тех, кто знал его не поверил бы, что это и впрямь слова владельца "Пьяного быка".
-- Я приведу.
-- Живей. А ты прочь поди, шлюха, смотреть на тебя нет сил моих, -- старик отталкивает женщину, и та покорно отступает в угол. Он садится за ближайший стол, нетерпеливо притоптывая ногой. Когда хозяин привел к нему Марея, старик протянул свою костистую руку к лицу мальчика, ощупывая его, точно скотину, которую собирается купить.
-- Хилый. Плохо. Знаешь, кто я? Ариман Мейнц. Твой дед по матери. Ты уходишь со мной.
Никто не возразил старику, и Марей покорно ушел с ним, не оглядываясь назад.