Толстый хозяин таверны, а с ним еще пара местных, вытолкнули, наконец, из заведения бритоголового мужчину и бросили его мордой в пыль. Вслед за мужчиной в пыль полетел двуручный меч. Бритоголовый отчаянно сквернословил и полез было драться, но был, верно, слишком пьян – толстяк легко увернулся от кулака и в ответ ударил оппонента коленом в живот. Удар был не особенно силен, но пьянице оказалось достаточно, и он вновь оказался на земле.

-- Суканах! Вот я вам покажу, вот всеку в грядущий раз… Такого аабращенья не стерплю…
-- Проваливай давай! – басил в ответ тавернщик. – Мне у себя дебоша не надобно.
-- Поди проспись, солдатище! – донесся ехидный голосок изнутри.
-- Молись, паскуда, чтобы я тебя больше не встретил… А ты-ы отдай мое пойло, я-а тебе заплатил.
-- Да подавись ты им, собака.

Толстый трактирщик поставил перед ним бутыль и захлопнул двери.

-- Эхх. Как так-то, опять так надираться, -- безразличным голосом сообщил двери мужчина, после чего дотянулся до бутыли и сделал могучий глоток. Мерзкое пойло, но он привык. – А как с нашей жизнью трезвыми…  Фортуна, шлюха паскудная, опять ко мне жирной жопой поворачивается…

Он поднялся, тяжко кряхтя, подобрал свой меч и продолжил свой путь.

Он шел узкими, грязными улицами этого глухого городка сквозь безлунную зимнюю ночь. Он шел на восток, шел уже который день и сегодня он хотел отдохнуть в таверне и наконец выспаться в тепле и чистоте, что ему уже давно не удавалось, а теперь ему придется опять сбивать сапоги о мерзлую землю и на ней же спать. Проклятущий город. Тоска… Что за народ здесь… Человеку захотелось вдруг петь – слишком уж тоскливо было шагать в темноте и тишине через эту деревню. Он затянул, почти завыл, как волк на луну, своим хриплым, тягучим голосом пьяницы:

Стрелы небо затмевают и стучатся по броне
Нас опять в прорыв бросают - на войне как на войне
Дети-сироты заплачут, трупы свалят под кустом,
Если я в кровавой драке попаду куда мечом…

Покатилась голова – здравствуй, новая вдова!
Ты теперь навек свободна, что же ты не весела?..

-- Заткнись! Заткнись, сукин сын, кол те в глотку! Полночь на дворе, ты орешь, скотина! – кому-то из местных пение, видно, не понравилось.
-- Так тебя и растак, мудила! Я бы, бл*ть , может, певцом был, кабы не вы, ублюдки, так вас и растак! Бардом бы я стал, да кто вашиии… шкуры дряблые спаа-сет?! Но я не ты-ыы… я на ваайну ходил, не на одну, я видел жизнь…
-- Не стал бы! Не стал, мерзавец растакой! Х*ра лысого не видел! Заткни пасть свою, пока я собак не спустил.
-- Сволочь! Ты и все… вы, мещане! Сволочи…

Мужчина с мечом погрозил темноте кулаком, снова приложился к бутылке и продолжил свой путь. Он был очень зол, и ему хотелось покинуть поскорей это место, потому он шагал спешно и размашисто, но он был еще и очень пьян, а потому с трудом мог найти дорогу через эту ночь и много петлял по узким улицам этого маленького городка, пока наконец не оказался на окраине. Мужчина обрадовался, и по такому случаю прикончил разом остатки своего пойла.

-- Ааа пааакатилась голова! – заорал, хрипя, мужчина, и, довольный тем, что кроме каких-то вялых голосов вдалеке, никто уже не мешал его душевным порывам, затянул сначала:

Стрелы небо затмевают и стучатся по броне
Нас опять в прорыв бросают - на войне как на войне
Дети-сироты заплачут, трупы свалят под кустом,
Если я в кровавой драке попаду куда мечом…

Покатилась голова – здравствуй, новая вдова!
Ты теперь навек свободна, что же ты не весела?
Покатилась голова – здравствуй, новая вдова!
Ты теперь навек свободна, что же ты не весела?

Порубили на дрова Ройенталь едва-едва
Как, опять в атаку гонят – значит, дали нам бабла!
С Регинлейвом мы забьемся, только селики плати.
Жалко только вот до дома нам не всем их донести…

Он не мог вспомнить, как дальше. Проклятая песня, каждый раз он забывает, чем заканчивается.

Теперь, когда городок остался позади, тьма была совсем кромешной. Улицы сменились густым лесом и пьяница то и дело врезался в деревья, каждый раз извергая какое-нибудь сквернословие. Но то был упорный человек, а выпивка сделала его еще упорней, и он продолжал шагать туда, где, он думал, находится восток, путаясь в кустарнике, падая и вновь поднимаясь, ощупью ища дорогу, он вслепую пробирался через лес. Тропу через лес он потерял, потом нашел, но потерял снова, после каждого падения или наткнувшись на очередное дерево он менял направление и сейчас уж совершенно потерялся.  Но он не хотел останавливаться, холодный зимний воздух давал ему силы, и человек знал, что если он остановится или замедлится, то непременно заснет. Почему нельзя было спать, он разумно объяснить не мог, но спать было нельзя, у человека была уверенность, что сейчас он должен идти, чувство, что ему суждено сейчас что-то найти, куда-то придти, и этот шанс ему дан единожды в жизни. Лес, кажется, редел – он все еще не мог ничего видеть, но почувствовал, что врезаться стал реже. Человек обрадовался такому и ускорил шаг.

-- Ай мля!.. – крикнул мужчина, чуя, как земля вдруг ушла из-под ног. Когда он покатился вниз, это было даже смешно ему, он летел так быстро, как будто человек и задумывался не ходячим, а катящимся, и ему подумалось, сколько же ему придется таким диковинным способом перемещаться и до чего он в итоге докатится. А потом он почувствовал, что более не катится, а просто падает вниз, и сразу за этим голову его пронзила боль. Сознание оставило его.

Покатилась голова, и моя жена -- вдова!
Ты теперь навек свободна, что же ты не весела...

***

Было еще темно,  когда мужчина проснулся. То было раннее утро декабря, непроглядно темное, холодное, и безмолвное, то был как раз тот час, когда уже окончена была вахта тех немногих существ, что добывают себе пропитание ночью, но и время пробудиться тем, что находят свою добычу под лучами солнца, еще не пришло, не говоря уж о том, что даже мохнатые и пернатые обитатели этого дремучего края меж тем, что люди считали «западом» и что называли «востоком», предпочитали коротать зиму либо в непробудном сне, либо в более теплых землях. Двуногих же обитателей на добрые пару-тройку километров, верно, не обреталось, да и немногочисленные не то городки, не то деревни, а скорее только перевалочные пункты для тех, кто держал путь на восток, сейчас погрузились в мертвую тишину.

Всех этих подробностей, однако, мужчина сейчас сознавать не мог, да и если б мог, лучше бы ему от такого осознания едва ли стало бы хоть на грош. Сейчас он сознавал, перво-наперво, что у него ужасно болит голова, притом двумя болями: первая исходит точно бы от центра, и ритмично, пульсирующее сотрясает весь череп насыщенными импульсами ноющего, ломящего чувства , вторая же поселилась где-то возле виска и то и дело напоминает о себе острым, жалящим ощущением. После он осознал, что очень замерз – ведь он лежал прямо на земле, на мертвой и стылой зимней земле, и лежал ничем не прикрытый. Он нащупал за спиной плащ, и когда он неуклюже постелил один его край под себя и накрылся вторым, мужчина вдруг понял, что его тошнит, и притом нестерпимо, а потому он немедля изверг содержимое желудка на землю.

«Напился… Зачем же я так напился?» -- мужчина не вполне понимал сейчас, что это именно такое – напиться, но ,каким-то образом, точно понимал, что именно это с ним и приключилось. --«И что вчера было… И где я?»

Теперь, он наконец мог прислушаться к своим чувствам и составить мнение о своем положении. Обоняние сообщало неутешительную картину – в сухом зимнем воздухе стоял сейчас рвотный дух, а за ним что-то еще, столь же малоприятное, но, видимо, далекое, метров на пять. Земля пахла подгнившей травой, одежда – застарелым потом. Он наконец открыл глаза, но и они поскупились, не сообщив ничего, кроме того что вокруг кромешная тьма, а в шаге от него лежит что-то металлическое и чуть поблескивает. Машинально схватив предмет, неожиданно тяжелый и длинной в его собственный рост, человек, сам не зная отчего, почувствовал себя намного спокойней.  

«Посплю еще» -- подумал мужчина, перевернулся на другой бок и в момент отключился.

***

Когда он вновь открыл глаза, солнце уже стояло в зените. Мужчина лежал в обнимку с мечом, одна рука его покоилась на гарде, вторая сжимала рукоять. Голова все еще болела, но уже не столь сильно, изрыгнувший уже все, что только было возможно, желудок совершенно успокоился, и под лучами солнца ему было даже почти тепло. Но сейчас человек осознал еще одну проблему, и, не решаясь даже открыть глаза, медлил с пробуждением. Очень странное и даже страшное будет пробуждение – потому что человек ничего не помнил.

Он не помнил, что было вчера, это было еще нормально для тех, кто, как и он, любит сверх меры выпивку. Что такое выпивка, человек почему-то помнил очень хорошо – это огненная вода, от которой сперва хорошо, а после плохо, и чем более хорошо, тем хуже потом будет, а может, выпивка – это горьковатая, но вкусная пенная мутноватая жидкость, или это жидкость терпкая, пахнущая ягодами и фруктами, притом красивого рубинового цвета… Это он помнил. Но ничего, что было с ним до сегодняшнего утра вспомнить он не мог, как ни силился, и не знал даже, кто он такой, даже в общих самых чертах, знал только, что вчера он много выпил, а сегодня у него есть меч и теплый плащ. Около часа он пролежал недвижно, пытаясь осознать, как так могло случиться, но, уставши от такого томительного бездейства, начал попытки заново понять действительность. Мужчина ощупал руками голову, и выяснил, что не так давно он брился и стригся наголо, оставив лишь крошечную бородку, выяснил, что в левом ухе носил зачем-то две серьги, выяснил, что у него замечательно грубые руки, но зато с длинными и тонкими пальцами, и что лет ему могло быть как несколько до тридцати, так и сильно за тридцать – это уж насколько природа была к нему милосердна. При всем том он заметил, что если и мог быть красавцем, то разве что в молодости и до того, как так себя обрил. Мысль такая слегка опечалила его, а после очень рассмешила – вот ведь жадное создание человек, в такой передряге печется о том, что природа не расщедрилась ему на приятную внешность.

Ощупав пояс и карманы, он нашел некоторое количество монет, небольшой мешочек с сухарями, огниво и тесак. Может, он путешественник? Исследователь? И куда же он тогда идет, и почему всего его снаряжения – огниво, плащ и тесак?

Как бы ему не хотелось того делать, но пришлось снова открыть глаза, и вполне встретить недружелюбную реальность с ее слепящим, но едва теплым светом, с мерзлой землей, высохшей травой  и прочими безрадостными обстоятельствами. Мужчина посмотрел на меч, что сейчас, наверное, обнимал крепче, чем любую из женщин, что могла ему встретиться в жизни. Это был хороший клинок, был даже отличный двуручный волнообразный клинок, с его весом, столь значительным, насколько необходимо, и столь малым, насколько возможно, с ребром жесткости по центру и с острейшим, хоть и щербатым от «клыков» до острия лезвием. Меч, может, немногим моложе владельца, учитывая теперешний его вид – весь в зазубринах, гарду и рукоять, похоже, меняли, и новые делал не самый умелый кустарь, и вида он теперь столь же потасканного и побитого, что и его владелец. Мужчина слабо улыбнулся – вдруг почувствовал симпатию к бездушной железке.

-- Вот так вот, змеюка стальная. Теперь мы с тобой – команда, парень. Непутевый у тебя хозяин, видят Боги, но ты, кажется, уже все дерьмо в жизни повидал…

Наверное, он был серьезным воином, коль сражался такой махиной. Либо он украл у кого-то меч.

Мужчина осмотрел свою фигуру. Он не выглядел силачом, хотя и слабаком не выглядел тоже, а еще он был одет в исключительное рванье --  его не то куртка, не то жилет, похоже, в лучшие времена был бригантиной, но теперь под сукном было не сыскать ни одной стальной пластины, а стеганые рукава он, наверное, носил в качестве защиты от мороза, а не от ударов. Ну и вид – в наше время в таком виде даже в некоторые города не пускают… А какой сейчас год? Этого человек не мог вспомнить.

Последним привлекло внимание мужчины кольцо на его среднем пальце. Хорошо еще, что не безымянном. Хотя, наверняка можно тут было только сказать, что он не мог быть женатым артерианцем, а женатым безбожником -- еще вполне мог оказаться. Кольцо серебряное, от времени уж потемнело, на внешней стороне – полустертый орнамент и… череп? Странно. Он снял кольцо – ушло добрых минут пять даже при его изящных пальцах, и на обратной стороне обнаружил грубо, но очень старательно и глубоко выбитую надпись:

"Гаю, на удачу и на память о родине его"

Удача и память. С первой еще неясно, но со второй точно дурно вышло. Ну вот… Кто бы ни набил эту надпись и не вручил ему это кольцо – сейчас очнувшийся с похмелья мужчина испытывал к нему или к ней теплейшие чувства. У него, верно, была семья, когда-то, где-то, предки, или жена, или даже дети, и они желали ему удачи… Гай, может, не лучшее из имен, но лучше, чем вовсе без имени.

Закончив осматривать свою персону, мужчина, думавший теперь, что имя ему Гай, осмотрелся теперь вокруг, и нашел он себя на дне оврага глубиной в метров пятьсот, в окружении безжизненной травы, нескольких лысых кустов, кучки блевотины и дохлого зайца, а может, какого суслика – по полусгнившей разодранной тушке было сложно сказать, метрах в пяти. Вот он, тот дурной душок, что он почуял с первым пробуждением – запах смерти.  Может, не заячьей даже смерти, а его собственной, на которую он должен был быть обречен с падением в проклятый овраг – только избежал ее по какой-то нелепой случайности. Мерзкий душок. Как и все это место – рваная рана на теле земли, камни, кочки и бурьян покрывают крутосклонную впадину, которой ни конца, ни края, тут никакой живой твари не место, а человеку и подавно. И солнце смотрит равнодушно на это безобразие, и вокруг безмолвие совершенное, даже ветра не подует. Аж звенит в ушах.

Охваченный вдруг каким-то дурным предчувствием, Гай, вскочил, впопыхах начал свертывать плащ, но руки не слушались его, а ноги того хуже – голова его закружилась, он вновь упал, вновь поднялся, схватил меч, и, орудуя им точно посохом, поспешил вверх по склону оврага.

-- Ффф, -- добравшись до вершины, Гай выдохнул, точно запыхавшаяся лошадь. – Не-а, не сегодня, смертушка. Как-нибудь потом.

Способность соображать уже вернулась к нему, он снова попытался напрячь голову и восстановить в памяти хоть что-нибудь из событий прошлого, но голова отозвалась на такое волевое усилие новой вспышкой боли. Верно, лучше ему пока о прошлом не думать, да о прошлом вообще лучше не думать человеку – ничего хорошего там верно нет, найти можно разве что сожаления о том, что было не так сделано, каковое всю жизнь преследует, колет и мешает человеку. Еще найти можно разочарования в том, что не так случилось, эти наваливаются камнем на сердце, и так с ними всю жизнь и идешь, а они новые наваливаются, и наконец с таким грузом вовсе можно с места не сдвинуться – лечь хочется, да под этой тяжестью медленно в землю уйти. Да и кому чего хорошего повезет вспомнить – тот сразу вспомнит и то, что прошло оно уж безвозвратно, и опять горько ему будет.

Лучше бы Гаю о настоящем подумать. Куда идти? Куда шел тот идиот, что рухнул пьяным в овраг, и ему отшибло память не то ударом, не то от перепоя? Вот и Гаю туда же. Совсем недалеко от оврага – дорога, узкая колея голой земли, вытоптанная ногами и копытами посреди редколесья. На восток редколесье тянулось, по прикидке Гая, на несколько километров – сквозь нестройное собрание лысых, серых лип, кой-где перемежавшихся елями, такими нарядными и пышными среди голых и хилых липовых ветвей, он не мог видеть просвета, хотя деревья и росли редко. К западу лес сгущался, елей становилось все больше и все, что было далее километра казалось сплошной темно-зеленой стеной.

--  Не нравится мне запад, нутром чую – там мне рады не будут... -- пробурчал Гай и стоящая подле ель одобрительно зашуршала на ветру.

Гай закинул меч на плечо. Сохранять равновесие, когда так болела и кружилась голова, было непросто, но он справился. Скорей бы подальше от этого проклятого оврага очутиться.

«Если приходится выбирать между неизвестным и неизвестным, результат будет один – ты выберешь неизвестное. Либо ты не сделаешь выбора и неизвестно, к чему это приведет», -- философски рассудил Гай. – «Если результат один, то выбор не стоит ломаного гроша и надо выбирать то, к чему душа больше лежит. Потому что душа всегда лежит к чему-то одному больше, чем к другому…»

Воодушевившись своей мудростью, достойной лучших философов Телоса, Гай зашагал на восток.

-- Сухарей на сутки осталось… Ну, может таверна какая попадется. Авось мне повезет.